Мама, Колян и слово на букву «Б» - Диляра Тасбулатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все, как правило, сидят в метро с телефонами. Играют в какие-то игры или эсэмэски шлют. Но кое-кто читает книги.
Как-то видела я в метро такую картину: сидит хорошенькая девочка и читает толстую книгу. А рядом с ней – парень, простонародного типа, слегка под газом, на вид гопник, но при этом не агрессивный. И ему (я вижу) страсть как хочется с девушкой этой познакомиться. Он достает из широких штанин довольно приличный телефон. Чувствуется, что он хочет поразить симпатичную девочку: у нее какая-то там затрепанная книга, а у него – дорогой гаджет.
Но девочка – ноль внимания.
Тогда этот бедняга не выдерживает и говорит ей вкрадчиво:
– Че читаем?
Девочка молча захлопывает книгу: Салман Рушди.
Парень говорит:
– Это воспоминания президента Туркмении? (!!!!!)
Девочка смотрит на него с презрением и говорит лаконично:
– Нет.
Парень говорит:
– Таджикии? (???)
– Нет.
Я не выдерживаю и говорю:
– Это руководство, как бомбы делать. Написал один известный боевик чеченский: Салман.
Девчушка смеется, бедный парень отшатывается от нее, выходит из вагона обалдевший. Девушка говорит мне лаконично:
– Спасибо.
А я ей, интимно наклонясь, шепчу:
– Ну как? Будем взрывать?
Тогда она уже отшатывается, смотрит на меня в ужасе и выходит из вагона.
Дед и поезд
Поехала как-то в провинцию. На поезде. Подруга говорит: купе не бери, изнасилуют (?!).
И не смейся, говорит, там всех насилуют, поезд плохой, страшный, из Москвы едут на нем наши рабочие, пьют по-черному, могут даже и тебя изнасиловать, ты не думай, что тока двадцатилетних, не надейся. Потом посмотрела пристально (она у меня строгая, учительница из провинции, педагог) и говорит шутейно: ты думаешь, если че, насиловать красавец какой будет? И не насиловать, а изящно домогаться? Стихи читать? Нет!!! Страшный алкаш, не отделаешься!
– Так че мне делать (говорю).
– Бери плацкарт (говорит).
Взяла плацкарт. Только вошла: все уже сидят и принимают, за полчаса до отхода поезда. А мое место боковое вдоль поезда. В соседнем отсеке сидит некто, пьяный уже в хлам, и мне говорит:
– А ну иди сюда! Спирт пить будешь (без вопросительной интонации причем).
Я головою мотаю – типа не пью спирта-то.
Некто говорит:
– Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, москвичка, штоле? Так ведь ненастоящая, черномазая! Иди! Спирт будешь пить, я те говорю!
Я испугалась. Думаю, во попала, и стала уговаривать дедушку из своего отсека со мной посидеть на боковом месте. Посидим (говорю), – я сейчас за бутылкой сгоняю: чтоб тот видел, что у меня «кавалер», и отстал. Расчет был верный: тот таки отстал.
Сидим, пьем по чуть-чуть с дедом. Я деду говорю: спасибо, защитили. А дед, хоть и старый, постепенно глазом масленеет (ну, у нас в России не умеют считывать, ха, «культурные коды» – я ж просто, по-человечески, чтоб от того лихого парубка отделаться).
В общем, дед завел шарманку: ах, какая женщина! (Ну, для его семидесяти, конечно, я, наверно, просто мечта.)
Тут ночь наступила непроглядная, все стали спать укладываться и дед мой полез но вторую полку. А я – снизу, стало быть.
Спим все. Даже тот лихой парубок наконец угомонился: храпит, как труба иерихонская.
Но дед что-то, оказывается, задумал и со второй полки потянулся рукой ко мне вниз, но не рассчитал и сверзился прямо об пол. А там узко, еще немного, еще чуть-чуть и виском, убился бы.
Страшный грохот.
Поднялся переполох, пришел милиционер, тоже строгий и говорит:
– Таааак! Кто деда поил?
Я говорю:
– Ну, я…
Мент говорит:
– Пройдемте!!!
Тут вдруг весь вагон зашевелился, все кричат:
– Не виноватая она! Вон тот виноват! (Про парубка.) Его вяжите!
Мент говорит:
– А в чем тот-то виноват, не он же деда с полки сковырнул?
– А он (все говорят) к ей приставал, а она тогда деда начала поить…
Милиционер строго говорит всем:
– Малчать! Ваши документы! Проверил у деда документы и говорит:
– Куда направляетесь?
Дед говорит:
– Мать хоронить…
Мент подумал-подумал и говорит философски: мать едет хоронить, наверно, расстроен, вот и с полки упал…
Рассказы об Оле
Метафизическое апостериори
Есть у меня прекрасная подруга Оля. Большая личность. И я порой пишу о ней рассказы.
Так вот, стоит как-то, значит, Оля в своем дворе и беседует с одной противной теткой: муж у той – номенклатура какая-то и пр. Тетка – в летах и в собольей шубе до полу. Тут выходит из подъезда татарка-дворничиха. Оля к ней приветливо так оборачивается и спрашивает:
– Ну что, Халида? Как дела, как дети? Давно мы с тобой не виделись (и прямо сияет вся, любит она Халиду, у той пятеро детишек, и женщина она прекрасная).
Номенклатура важно отплывает, раздраженная, что ее «светский» разговор (о какой-то ерунде, как Оля говорит, типа евроремонта) прервался, выходит со двора в арку. Халиде едва кивает, надменно так.
Оля, поговорив с Халидой, выходит – та, как оказалось, ждет ее на улице.
И говорит – высокомерно, чванливо так:
– О чем можно разговаривать так долго с дворничихой?
Оля вдруг тоже делает надменное лицо и говорит:
– Вы не поймете.
– ?!
– О метафизическом апостериори – это, боюсь, сложно для вас будет.
Номенклатура (рассказывает Оля) так и застыла с открытым ртом.
О позитиве
Как-то праздновали мы Олин день рождения.
Оля крикнула, выпив полбутылки:
– Про политику не будем! Все-таки мой день рождения! О чем-нибудь хорошем поговорим! Весна-любофф!
И, зная мою политическую озабоченность, просительно заглянула мне в глаза:
– Правда же?
– Не будем! (сказала я). – Перерыв.
Через 15 минут Оля сказала (выпив еще полбутылки):
– Пытки в НКВД были настолько изощренными, что палачи Средневековья позавидовали бы…
Две милые девушки, которых она пригласила, вздрогнули.
– Оля имеет в виду, что не давали опохмеляться (поспешно сказала я).
– Какой ужас (сказала одна из девушек, Оля в это время отлучилась). – Я с похмелья не человек.
– Причем водку давали отменную, плюс селедка – продукты тогда были натуральные… (сказала я).
Тут Оля вернулась:
– Вы о чем?
– О селедке (сказала я осторожно).
– Которой кормили выселяемых в теплушках для скота, не давая воды? (спросила Оля).
Девушка опять побледнела.
– Да нет! (сказала я, подмигнув). – Это анекдот такой, про селедку. Вуди Аллен рассказывал…
Тут девушки побежали в туалет.
Я, посмотрев на Олю, выразительно покрутила пальцем у виска.
Оля послушалась: всего еще пару раз сбилась на пытки и беспредел, но я ее ловко перебивала.
В общем, хорошо посидели.
Шли потом, песни пели.
Красивый таксист-кавказец даже вышел из своей машины и подпел:
– Сулико ты моя, Сулико…
Беременная бабушка
Рассказала как-то Оле по телефону историю, как бабушка-казашка лежала с нами в больнице (в Алма-Ате еще дело было) и беспрерывно плакала.
«Бабушке» было всего-то, по нашим меркам, под пятьдесят, двенадцать детей, крестьянка, выглядела на семьдесят.
Плакала же она потому, что была беременная. Тринадцатым.
Дети, взрослые уже, ходили к ней и со мной в курилке хихикали: оказалось, что она плачет от «позора», что залетела в столь пожилом возрасте: мол, теперь дети узнают, что они со стариком «побаловались». (Выяснилось, что оба тщательно скрывали от всех свои интимные отношения.)
Старик тоже приходил и мрачно сидел у нее на койке: смотрел на нее, как на «шлюху» – мол, опозорила ты нас всех.
Смешно, по-моему.
Но дальше еще смешнее: рассказываю Оле.
Оля говорит:
– А че она плачет-то? Не от него, что ли, залетела?
Я начинаю придуриваться:
– Ну да, от молодого любовника.
Оля говорит:
– Вот молодец! В соку женщина, наверно (Оля половину из моих рассказок не слышит, все с детьми в эфире переругивается, сто дел делает одновременно, типа обед еще варит, а потом говорит что-то свое).
– Еще в каком соку! (говорю). – Роскошная женщина.
– А кто любовник-то?
– А (говорю), – молодой какой-то, красавец в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт.
Оля говорит:
– Пушкинист, что ли?
– Неокантианец (говорю). – Философ. Немец. Кудри светлые до плеч и вообще. Белокурая бестия, короче…
– А дед что? Казахский дед который?
– А ничего. Смирился. Говорит, как у Чернышевского, дорогу уступит кантианцу или там, не знаю, неокантианцу, я не разобрала точно.
– А дед что, тоже продвинутый?
– Типа тюрколог дед. Или неотюрколог, не разобрала точно.